Miscellanea

Авангард и метакоммуникация

(заметки по поводу статьи М.И.Шапира “Эстетический опыт ХХ века: авангард и постмодернизм”)^*

Читать очень интересно. Дух захватывает от поворотов авторской мысли.

… Нет, название статьи все-таки удачное.

"Все-таки", потому что сначала мне казалось, что лучше было бы отказаться, во-первых, от "ХХ века". Границы рассматриваемых явлений (и авангарда, и постмодернизма) у Ш так размыты, никакими именами или названиями (почти) не заземлены, так что кажется (с учетом разрешения автора в последнем абзаце статьи), речь идет о некоем трансцендентном опыте, а не практическом методе освоения реальности (физической или виртуальной).

Если же пытаться точно определить причину моей претензии, то нужно обратить внимание на абзац (последний) первой главы, где Ш отграничивает авангард от всего прочего. Разве экспансивность, маргинальность, риторичность (прагматичность), предлагаемые Ш как принципиальные черты авангарда, не являются чертами любого нового, передового, принципиально отвергающего прежнее, явления (течения, направления, школы, стиля, метода) в искусстве, т.е. применимыми к авангарду в широком смысле слова? Особенно удачно, по-моему, подходят эти определения (экспансивность, маргинальность в значении "положения на границе между духовной культурой и бытом" и "выдвижение на первый план риторического (прагматического) момента") к романтизму. Романтизм – бывший в начале 19 века не только искусством, сколько самой жизнью (прагматика на первом плане), радикально противопоставил себя норме, традиции (как в искусстве, так и в быту), создал на основе отрефлектированного двоемирья представление о принципиально недостижимом идеале. Последнее как раз и означает некоторое пренебрежение "этическим, эстетическим, гносеологическим" поиском (хотя и этого в романтизме было предостаточно) ради собственно позы романтика, заявляющего миру о себе и предъявляющего миру себя: "Нате!"
Может быть, тогда романтизм – авангард 19 века?
Вполне может быть.

Что касается “быта” и социальной среды: едва ли оправданно так решительно разводить авангардное и агитационно-политическое искусство – агитационные стихи писали Хлебников, Маяковский, Каменский (который, кстати, в 1940-е гг. в стихотворении “Юность советская” писал “Ленин и Сталин – / Наша любовь!”), даже Кручёных; в РОСТА работали Хлебников и Малевич, Кандинский был в своё время комиссаром (пусть лишь по охране памятников Кремля), Мейерхольд работал в Наркомпросе и так далее. Едва ли это лишь случайные совпадения. А “комфуты”? А Уновис?

Ш говорит об авангарде, который находится "между духовной культурой и бытом", о постмодернизме, искусство которого "повсюду и нигде". Что же это за явления, определить которые он пытается через отношения автора и читателя, адресанта и адресата, участников коммуникации? Максимально освободив себя от конкретных имен, названий, дат, Ш занимается не явлениями искусства (эстетический опыт, культура), а феноменами коммуникации.

Однако способ письма Ш (не обидится ли автор на "дискурс"), предполагающий, что читатель активно преодолевает бесконечный ряд семиотических барьеров, настраивает оптику этого читателя: не статья об авангарде и постмодернизме. Это непосредственный опыт эстетического освоения практики авангарда и постмодернизма (практики авангардной и постмодернистской коммуникации).

Первая глава написана по законам того самого авангарда, которые открывает Ш. Автор выводит "прагматику на первый план", хочет "поразить, растормошить, вызвать активную реакцию у человека" – далее по тексту. Главное, к чему стремится Ш (как и авангардист) – убить читателя, ведь "превращение адресата из субъекта восприятия в объект" и есть смерть читателя (жаль, что этой формулы сам Ш не произнес, в этом один из немногих проколов его стратегии освоения эстетического опыта авангарда: все, что договаривается читателем, выводит его из состояния объекта, пусть даже мнимо). Первая глава разит читателя наповал, напор авторский сносит плотины здравого смысла, подсказывающего: все-таки Ш задает вопрос, пусть и риторически ("Но если специфика авангарда не в отношении знака к знаку и не в отношении знака к объекту, может быть, она заключена в отношении знака к субъекту, или, что то же самое, в изменении отношения к знаку?"). Т. е. задает для себя в начале стратегически важного пути некоторые тактические условия, законы и существует далее по ним. А может (робкий возглас) условия слишком жестки, односторонне или некорректно заданы и слишком эффектны для того, чтобы быть формулой, аксиомой?

"Авангард как прагматика" – это не аксиома, а теорема, которую требуется доказать. В том числе – ответив на все заданные выше вопросы и обозначенные претензии.

А ведь между непониманием и скандалом большая разница. “Непонимающие” Бенуа и прочие много писали о футуристах (выпускались даже – до революции – книги о футуризме, например, К. Чуковского или Г. Тастевена); понимали футуризм “неадекватно” (как, может быть, выразился бы Ш), но это не значит “не понимали”: может быть, они лишь оценивали идеологию авангарда по-другому, чем авангардисты, и в этом вся разница?

Говоря о прагматике, Ш прав только в одном: для классического искусства уединенный атомарный авангардизм существует действительно на уровне “прагматики” как пространства реализации любой культуры, т.е. пространства ее максимальной индивидуализации. Да, коммуникативность нарастает с уменьшением текстового масштаба. Но на атомарном( в данном случае авангардном) уровне онтогенез повторяет филогенез, поэтому авангардная мышь легко перерастает в тоталитарных слонов, а принципиальное непонимание оборачивается сверхновой звездой полного понимания(без зазора): “ улица – моя, дома – мои”, и т. п. А социализм в отдельно взятой стране – не синекдоха ли мирового социума? Так что “прагматика” оборачивается скрытым( или незамеченным) синкретизмом слова и дела, названия поэмы и чистого листа. Обычная первобытная магия +прилагающийся манифест.

Как же объяснить появление массовой культуры, выращенной авангардом? Примеры? Ленты окон по фасаду здания (революционная находка Ле Корбюзье) превратилась к 80-м годам в штамп унылой застройки зданий и учреждений СССР. Шокирующие кадры "Андалузского пса" Бунюэля-Дали, мечтавших об эстетическом потрясении, размножились в триллерах – одном из ведущих жанров main-stream'а – в качестве банального приема физиологической встряски зрителя.

Вторая глава – убедительный пример постмодернистской стратегии освоения действительности и коммуникации: кроме того, что все обязательные признаки и формулы постмодернизма (вторичность, относительность, симулякр, смерть автора и т. п. – настоящий канон) названы, Ш находит постмодернизм "повсюду". Что это, как не пример типичного постмодернистского вчитывания, никак не обязанного соотноситься с реальностью? Таким способом киноведы, например, могли бы утверждать, что кинематограф существовал всегда, и до изобретения братьев Люмьер. Ведь были создающие эффект видимого движения наскальные изображения бизонов и людей в палеолитических пещерах, изображения лошади во время бега с восьмью ногами на древнегреческих амфорах и т.п. Однако изображение движения и запечатленное, а затем воспроизведенное движение не одно и то же. Потому все перечисленное лишь занимательная (и необязательная) предыстория кинематографа, но не кинематограф.

Интересно, что пользуясь постмодернистской стратегией, Ш -автор не теряет во второй главе опробованного в первой напора и продолжает по-авангардному манипулировать читателем, превращать его в объект. Прагматика действенней и эффективней семантики и синтактики (хотя разве не синтактика традиционно считается основой постмодернизма: "как" вместо "что"??). Прагматика постмодернизма оказывается у Ш зеркальным отражением прагматики авангарда (и не только прагматика, а вся постмодернистская стратегия взаимодействия с реальностью и ее эстетического освоения). И теперь уже становится не важно, чья смерть случается: автора или читателя, кто кем манипулирует; и главное – чем отличается авангард от постмодернизма (или наоборот – тоже пример постмодернистской стратегии относительности). Потому что прагматика, выявленная Ш, играющая главную роль в определении авангарда и постмодернизма, разрушает всяческую возможность коммуникации автора и читателя, адресанта и адресата, сближает авангард и постмодернизм до полного совпадения при противопоставлении некоему искусству, существовавшему до.

То искусство концентрировалось на (в) произведении (то, что Ш определяет как семантика и синтактика), на авторе (а не читателе или отношениях с ним), на тексте (а не на контексте или – в терминах Ш – прагматике), на сверхзадаче текста, а именно: спасении (ведь любой текст прочитывается, в сущности, как отсылка, аллюзия, парафраза, пародия и т.д. главного Текста – священного).

Теперь эстетический опыт сосредоточивается на коммуникации, на отношениях субъектов коммуникации (субъект-субъектных, а по Ш – субъект-объектных или объект-субъектных вплоть до устранения одного из их участников, "смерти читателя" или "смерти автора"). Но это авангард убивает автора в его первозданном и привычном виде. Авангардист –эгототемный зародыш, а не автор и не читатель – чем и хорош.

Именно в статье Ш, предъявленном нам эстетическом опыте авангардной и постмодернистской стратегии коммуникации, смерть читателя не отличить от смерти автора, потому что на самом деле не состоялось ни той, ни другой.

И вот почему. Авангард и постмодернизм предлагают и реализуют принципиально разные и по-разному организованные формы, стратегии диалога: отсутствующего (по Ш), возможного, потенциального и реального.

Кстати, художники и теоретики – авангардисты писали как раз о том, что ищут сотворчества – на сотворчество ориентированы не только Маяковский и Хлебников, но и заумь, и супрематизм.

А в постмодернизме читатель выполняет функцию сигнификата. В результате – умный читатель, в аристотелевском и далее софистическом духе. Аристотелевскую, софистическую роль постмодернизма Ш как-то пропускает, непосредственно сталкивая читателя и автора. Отсюда и “магическое “как бы”, и “незначительность” изменений…

Именно функцию диалога в постмодернизме выполняет "переживание своего слова как чужого", интертекстуальность, ирония, игра, "смерть автора ради читателя" и то самое очаровательное, точное, а потому уже истрепанное от постоянного использования "как бы".

"Как бы" – это приглашение автором читателя к диалогу, это необязательность, ненавязываемость текста читателю, это выбор кода, а значит, уровня понимания.

Ш по авангардным законам (им смоделированным) не хочет допускать читателя к диалогу и даже, кажется, шанса не оставляет: "как бы " осмеивается и уничтожается в последнем абзаце статьи.

Но именно появление "как бы" вскрывает постмодернистскую стратегию коммуникации Ш с читателем во второй главе, вновь доказывая, что прагматика постмодернизма (как и прагматика авангарда) заключается в самой коммуникации, в диалоге.

Чему пример – эти необязательные записки.

Январь-февраль 2002

* Это не полемика с М. И. Шапиром – или, точнее не ответ М. И. Шапиру; это полемика с образом М. И. Шапира, который создаётся в его статье об авангарде. Поэтому оппонент обозначен лишь буквой – Ш.

В.Бахтина, Ю.Бачманова, Н.Сироткин