Исследования о русском авангарде

Другие исследования об авангарде

А. Н. Черняков

Заумь как лингвистический феномен

В статье рассматривается вопрос о сущности заумного языка и возможности его квалификации как особого лингвистического факта. Предлагается разграничение в рамках единой теории зауми двух линий – “линии В. Хлебникова” и “линии А. Крученых”, – в которых данная проблема получает противоположные решения. Особые характеристики заумного языка в каждой из двух линий позволяют представить их как “теорию языка” и “теорию речи”, единое рассмотрение которых позволяет говорить об исходном позиционировании зауми как полноценного языкового феномена.

Факт возникновения зауми/заумного языка как важнейшей составляющей идиолекта кубофутуризма (а позднее – вплоть до конца ХХ века – и иных ветвей русского поэтического авангарда) и особенно манифестирование сущности данного явления в статьях и декларациях А. Крученых 1913 г.¹ практически сразу сделали заумь предметом собственно филологического осмысления. Симптоматично, что среди касающихся зауми проблем лингвистического порядка исключительную важность приобрел вопрос о языковом статусе этого феномена – вопрос, который суммарно может быть сформулировать следующим образом: насколько заумный язык относится к области лингвистических фактов и насколько он вообще может быть квалифицирован как язык?

Вероятно, первой аргументированной попыткой решения данной проблемы может считаться статья В. Шкловского “О поэзии и заумном языке” (1916). Обращение к зауми как к тому типу организации поэтического дискурса, в котором, по Крученых, “новая словесная форма создает новое содержание”², было продиктовано для Шкловского необходимостью обосновать принципы разграничения “практического” (в терминологии раннего формализма) и “поэтического” языка и подчеркнуть примат формального (звукового) аспекта последнего³. Однако, размышляя о генетических истоках и сущности зауми, Шкловский постепенно отходит от рассмотрения ее лишь как поэтического факта и выдвигает в итоге следующий тезис: “одно несомненно: заумная звукоречь хочет быть языком”⁴. Доказательством подобного тезиса для Шкловского служат не только различные близкие к зауми языковые практики (сектантские глоссолалии, детская речь и др.), но и то, что подвергаемый в зауми сомнению фактор “значимости” слова в достаточно большом ряде случаев не реализуется (в частности, в поэтической речи). В то же время показательно, что решение вопроса о “лингвистичности” заумного языка не представляется для Шкловского однозначным, поскольку в конечном итоге оно зависит “от определения, которое мы дадим понятию слова”⁵.

Несколько позднее “позитивная” (т.е. признающая саму возможность включения зауми в ряд лингвистических фактов) позиция Шкловского была развита Р. Якобсоном. Так, по мнению Якобсона, “поэтический язык стремится как к пределу, к фонетическому, точней… эвфоническому слову, к заумной речи”⁶. Рассматриваемая Якобсоном заумь Хлебникова выступает в данном случае как одно из наиболее последовательных доказательств того, что “поэзия… есть не что иное, как высказывание с установкой на выражение”, или “язык в его эстетической функции”⁷.

Обратим внимание, что обоснование “лингвистичности” зауми у Шкловского и у Якобсона, помимо общности собственно концептуальной, имеет еще одну важную точку соприкосновения. В обоих случаях, хотя и не до конца последовательно, заумь трактуется скорее не как язык, но как речь, поскольку в составе терминологических конструкций акцентированным оказывается понятие “речь”.

Противоположная, “негативная” точка зрения на проблему языкового статуса зауми была сформулирована Г. Винокуром в статье “Футуристы – строители языка” (1923). Согласно позиции Винокура, заумь, обладая известной культурной значимостью (как “результаты подготовительной, лабораторной работы к созданию новой системы элементов социального наименования”⁸), тем не менее асоциальна и не обладает коммуникативной функцией. За счет этого, по Винокуру, “"заумный язык" никак языком называться не может <…> ибо самое понятие язык предполагает за собою понятие смысл. <…> "Заумный язык", как язык, лишенный смысла – не имеет коммуникативной функции, присущей языку вообще”⁹.

Суммируя приведенные точки зрения, самое сущность подобной полемики можно было бы представить как разницу в решении проблемы функционального аспекта заумного языка (а шире – как полемику по вопросу о функциях языка как такового¹⁰). Так, позиция Винокура базируется на признании того, что отсутствие коммуникативной функции лишает заумь статуса языка; для позиции же Якобсона принципиально важным оказывается представление о полифункциональности языка и – как прямое следствие этого – постулат о “минимальной коммуникативности” поэтического языка (ср.: “функция коммуникативная, присущая как языку практическому, так и языку эмоциональному, здесь <в поэзии. – А.Ч.> сводится к минимуму”¹¹). В то же время причину данной полемики возможно усмотреть и в точке отсчета, относительно которой оценивается заумный язык: если для Винокура в качестве таковой выступает естественный язык¹² (следовательно, “внекоммуникативная” заумь может быть принята лишь как его “недостаточная” форма), то для Якобсона на первый план выходит язык поэтический, на фоне которого заумь явно оказывается его “идеальной”, совершенной реализацией¹³.

Таким образом, решение вопроса о лингвистическом статусе заумного языка неизбежно заставляет учитывать то обстоятельство, что отсутствие коммуникативной функции еще не выводит заумь за рамки лингвистических феноменов: как минимум допустимо рассмотрение зауми как варианта поэтического языка. Более того, исключительно значимым оказывается факт исходного автотеоретического постулирования зауми как универсального “мирового языка” (напр., В. Хлебниковым и А. Туфановым) – иными словами, изнутри системы заумь мыслится не как внекоммуникативный, а напротив, как максимально коммуникативный язык (ср. следующее высказывание Хлебникова: “Заумный язык есть грядущий мировой язык в зародыше. Только он может соединять людей. Умные языки уже разъединяют”¹⁴).

Однако интересно, что заявленный еще в 20-х гг. вопрос о месте зауми среди языковых феноменов до настоящего момента остается практически неразрешенным: несмотря на то, что понятие “заумный язык” едва ли не терминологизировалось, самое его сущность до сих пор в значительной мере не определена. Причины этого, вероятно, обусловлены следующим кругом проблем. Во-первых, существенную роль здесь играет внутренняя неоднородность самой теории заумного языка (даже при первом приближении очевидна разница в определениях зауми, например, у А. Крученых и В. Хлебникова), и потому полярность результатов осмысления во многом связана с тем, что не учитывается разноаспектность этой теории. Во-вторых, начиная с рассмотренных работ Шкловского, Якобсона и Винокура, сложилась достаточно устойчивая традиция оценки зауми прежде всего с позиций практического творчества (манифесты и статьи теоретиков зауми если и привлекаются, то как правило в явно недостаточном объеме), вследствие чего из поля зрения выпадает теория заумного языка как таковая, то есть то, что как раз и может дать ответ на интересующий нас вопрос.

В этом смысле необходимость рассмотрения зауми с позиций непосредственно автометатекстов русского авангарда представляется нам принципиально важной. С одной стороны, подобный подход дает возможность эксплицировать собственно отрефлексированные лингвистические представления теоретиков зауми, поскольку поэтические тексты сами по себе далеко не всегда представляют собой полную и последовательную реализацию теории (так, например, В. Хлебников лишь в отдельных немногочисленных текстах проводит один из своих основных теоретических постулатов – представление о неконвенциональном значении согласных; другой показательный пример – практически полное несовпадение “лучевой” теории зауми А. Туфанова с его поэтикой). С другой стороны, анализ манифестов, деклараций и теоретических статей авангардистов позволяет проследить и продемонстрировать не только неоднородность, но и внутреннюю целостность самой теории заумного языка, где, как будет показано, одни аспекты выступают как восполняющие по отношению к другим.

Таким образом, исходя из заявленных положений, попытаемся рассмотреть заумь как лингвистический феномен на основании самой ее теории, чтобы тем самым выяснить, как именно заумный язык был позиционирован изначально.

Анализ теоретических работ русских авангардистов позволяет достаточно отчетливо проследить в теории заумного языка наличие двух основных линий, которые условно могут быть обозначены как “линия Хлебникова” (В. Хлебников и А. Туфанов) и “линия Крученых” (А. Крученых и частично И. Терентьев). При этом важно отметить, что само понятие “заумного языка”/“зауми”, вероятно, исходно принадлежит именно Крученых: хотя оно и встречается в совместном манифесте Крученых и Хлебникова “Слово как таковое” (1913), однако в статьях самого Хлебникова словосочетание “заумный язык” появляется лишь в 1919 г. (“Художники мира!”, “Наша основа” и “Свояси”) – до этого Хлебников активно использует термин “самовитая речь”. Различие же теоретических взглядов Крученых и Хлебникова достаточно отчетливо было обозначено еще В.Ф. Марковым: “сравнивая две теории зауми – Хлебникова и Крученых – поневоле думаешь об аполлоническом и дионисийском, или о классицизме и романтизме”¹⁵. Аналогии, предложенные Марковым, исключительно наглядно позволяют представить самое сущность оппозиции “Хлебников vs. Крученых” как противопоставление “системности vs. внесистемности” / “регламентированности vs. нерегламентированности” / “статичности vs. динамичности”. Именно на этих свойствах базируются представления о заумном языке, развиваемые “линией Хлебникова” и “линией Крученых”.

I. “Линия Хлебникова”

По определению, предложенному Хлебниковым в статье “Наша основа”, “заумный язык – значит находящийся за пределами разума” (НО, 249). В данной характеристике заумного языка, несомненно, обращает на себя внимание интерес Хлебникова к ментальному/идеальному его аспекту. Примечательно, что “ментальный” подход к проблеме заумного языка реализуется Хлебниковым в рамках всего его теоретического творчества; так, уже первые варианты формулировок того, что в последующем будет обозначено как “заумный язык”, акцентируют именно это свойство. К таковым, в частности, может быть отнесено определение, данное в т.н. “Неизданной статье” (1913): “кроме языка слов, есть немой язык понятий из единиц ума” (НС, 178).

Однако важно отметить, что свойство “ментальности”, приписываемое Хлебниковым заумному языку, относится им не к области индивидуального разума, а напротив, имеет коллективный/надындивидуальный характер. Именно это обстоятельство позволяет определить основную функцию заумного языка прежде всего как функцию социальную, ср.: “Заумный язык есть грядущий мировой язык в зародыше. Только он может соединять людей” (НО, 250). Вероятно, принятие во внимание данного аспекта хлебниковской теории наиболее ярко вскрывает неполноту концепции Винокура, принципиально утверждавшего асоциальность заумного языка.

Итоговым следствием подобного подхода оказывается представление Хлебникова о нерелевантности оппозиции “заумный язык vs. разумный язык”: данные модусы языка не противопоставляются, а выводимы друг из друга, поскольку “есть путь сделать заумный язык разумным” (НО, 249). При этом соотношение между “заумным” и “разумным” языками, которое не декларируется напрямую, но выводимо из самого метода хлебниковского теоретизирования, может быть сведено к следующим основаниям. Во-первых, “разумный” язык (РЯ) рассматривается как потенциальная основа для построения “заумного” языка (ЗЯ): именно на его базе происходит (ре)конструкция всех элементов ЗЯ; во-вторых, эксплицированная таким образом структурная модель ЗЯ, представляющая собой своего рода “вытяжку” из РЯ, в итоге позволяет продуцировать новый – уже “сверх-разумный” – язык, причем именно последнему приписывается возможность обеспечения “абсолютной” (в т.ч. наднациональной) коммуникации (т.н. “звездный язык”).

Сам метод реконструкции Хлебниковым ЗЯ в общих чертах может быть представлен как достаточно оригинальный вариант компаративистики, осуществляемой, однако, внутри одного языка: этот метод предполагает сравнительный анализ различных языковых фактов, направленный на выявление в языке некоторых основополагающих универсалий. (Следует отметить, что позднее, развивая основные постулаты хлебниковской теории, А. Туфанов предлагает свой вариант “воображаемой компаративистики”¹⁶, ориентированный на сопоставление фактов разных языков и в этом смысле более приближенный к собственно научной теории). Для Хлебникова центральной из этих универсалий оказывается представление о неконвенциональности языкового знака, причем в качестве последнего мыслится не слово, а прежде всего минимальная языковая единица – буква или звук (пока еще вне их разграничения – обстоятельство, отмеченное применительно к кубофутуристическим теориям в целом И.А. Бодуэном де Куртенэ¹⁷; далее “терминологическая грамотность”, причем с опорой на лингвистическую концепцию Бодуэна, восстанавливается Туфановым). Хлебниковское представление о неконвенциональности звуков обусловливает следующие основные теоретические принципы моделирования ЗЯ:

1) начальный согласный слова мыслится как в наибольшей степени семантически мотивированный элемент, детерминирующий семантику всего слова. Опора на начальный согласный позволяет Хлебникову восстанавливать особые “псевдоэтимологические” поля, элементы которых связаны признаком, лежащим в основе семантики начального согласного, ср.: “… с х начаты двадцать видов построек человека: храм, хлев, хоромы, хижина, халабуда, хата… халат, холодник (похороны)… Здания служат защитой, поэтому х можно определить как плоскость преграды между одной точкой, в кругу этой защиты, и другой, движущейся к ней” (РС, 207); “К начинает или слова около смерти: колоть, (по) койник, койка, конец, кукла (безжизненный как кукла), или слова лишения свободы: ковать, кузня, ключ, кол, кольца, корень, закон, князь, круг, или малоподвижных вещей: кость, кладь, колода, кол, камень, кот (привыкающий к месту)” (ОПИЯ, 219). Как показывают приведенные примеры, подобная псевдоэтимология имеет синхронный характер и поэтому направлена на выявление тех семантических свойств, которые, в понимании Хлебникова, вскрывают субстанциальную природу языка независимо от этапа его развития;

2) выводимая семантическая универсалия мыслится как мотивированно связанная с некоторой начертательной/графической универсалией (ср., напр.: "Ха – в виде сочетания двух черт и точки" – ХМ, 243); за счет этого элементам ЗЯ приписывается иконический характер;

3) важно, что семантизация гласных и согласных опирается у Хлебникова на разные принципы, что позволяет рассматривать эти элементы как различимые единицы системы: так, согласные семантизируются через начальный звук некоторого ряда слов, гласные – через законы “внутреннего склонения” (приписывание некоторым гласным в составе корня роли падежных флексий). Подобный подход дает возможность говорить, что в рамках хлебниковской теории значение звука/буквы имеет два аспекта реализации: это, с одной стороны, значение семантическое (у согласных), с другой – значение грамматическое (у гласных).

В итоге (ре)конструкция ЗЯ на основе РЯ имеет у Хлебникова прежде всего характер установления некоторого закрытого (ограниченного самим РЯ) количества его семантических универсалий, обладающих неконвенциональной связью со своими означающими (звуками/буквами). Отношение к ЗЯ как к конечному набору минимальных инвариантных языковых единиц позволяет усмотреть преимущественную ориентацию лингвистической теории Хлебникова на продуцирование и обоснование словаря/тезауруса заумного языка (характерно в этом смысле название хлебниковской статьи 1916 г. “Перечень. Азбука ума” либо раздела в статье “Наша основа” “Утверждение азбуки”; азбука в каждом случае понимается Хлебниковым как перечень семантических доминант звуков). При этом элементы данного словаря обладают и планом выражения, и планом содержания, что дает возможность соотнести их с самим понятием языкового знака (или, как минимум, с моделью знака вообще).

II. “Линия Крученых”

Характеристику интерпретации заумного языка “по Крученых” начнем с показательного примера из “Декларации слова как такового”: “Мысль и речь не успевают за переживанием вдохновенного, поэтому художник волен выражаться не только общим языком (понятия), но и личным (творец индивидуален), и языком, не имеющим определенного значения, (Не застывшим), заумным <…> переводить с одного языка на др. нельзя, можно лишь написать и дать подстрочник”¹⁸. Приведенное определение наглядно демонстрирует основные пункты расхождения Крученых и Хлебникова: во-первых, Крученых утверждает в качестве области функционирования ЗЯ сферу поэтического творчества, за счет чего – во-вторых – ведущим свойством ЗЯ становится его своего рода “акционность” (он мыслится как непосредственное действие), что – в-третьих – позволяет Крученых интерпретировать ЗЯ как ένέργεια, в отличие от хлебниковского понимания ЗЯ как έργον. В результате ЗЯ у Крученых приобретает некоторые характеристики, существенно отличающиеся от характеристик, предложенных Хлебниковым: он мыслится как система динамическая, индивидуальная и ограниченная национальными рамками (vs. понимание ЗЯ Хлебниковым как статичного надындивидуального и наднационального феномена).

При том, что теория ЗЯ у Крученых не всегда последовательна и претерпевает определенную эволюцию (так, например, в “Декларации заумного слова” 1921 г. заумь характеризуется Крученых уже как “самое всеобщее искусство <…> Заумные творения могут дать всемирный поэтический язык”¹⁹), в качестве единой доминанты этой теории может быть названа разработка заумного языка как непосредственной, ситуативной деятельности. Понимая заумь как “первоначальную (исторически и индивидуально) форму поэзии”, которая “пробуждает и дает свободу творческой фантазии, не оскорбляя ее ничем конкретным”²⁰, Крученых тем самым квалифицирует заумный язык как принципиально открытую систему, актуализирующуюся только в момент своего непосредственного порождения/функционирования и имеющую вследствие этого исходно нерегламентированный характер.

Сравнение теорий заумного языка Хлебникова и Крученых дает нам возможность в итоге свести воедино различные свойства зауми, устанавливающие для данного феномена своего рода “бинарные” характеристики. Если “линию Хлебникова” и “линию Крученых” рассматривать не как противопоставленные друг другу (именно такой путь их сравнения представляется наиболее логичным при первом взгляде на эти теории), а напротив, как взаимодополняющие – именно в силу того, что в них постулируются не разные, а противоположные свойства зауми, – то есть все основания сформулировать для заумного языка комплекс следующих дифференциальных признаков:

а) ЗЯ есть одновременно закрытая (по Хлебникову) и открытая (по Крученых) система;

б) он в равной степени предполагает существование как индивидуальных, так и надындивидуальных форм;

в) ЗЯ обладает, с одной стороны, “словарем/тезаурусом” (на моделирование которого ориентирована теория Хлебникова), с другой – некоторыми, пусть самыми общими, принципами “реализации/употребления” этого “словаря” (принцип “акционности” ЗЯ у Крученых);

г) представленный за счет признаков (а–в) как знаковая система, ЗЯ должен последовательно реализовать свойство неконвенциональности своих знаков, выступая вследствие этого как система с максимальными коммуникативными потенциями (данный тезис свойствен не только теории Хлебникова, но и – латентно – построениям Крученых, например, его представлению о зауми как оптимальной форме поэтического творчества, позволяющей в полной мере реализовать его суггестивные возможности).

Однако если говорить именно об отличиях подходов Хлебникова и Крученых, то, вероятно, отмечаемые в каждом случае свойства заумного языка вполне позволяют представить “линию Хлебникова” как “теорию языка”, а “линию Крученых” – как “теорию речи”. Подобная дихотомия явно возводима к собственно научной парадигме (как известно, в этом смысле идущей от Соссюра), в рамках которой осмысление лингвистического феномена осуществляется как противопоставление его идеального (языка) и материального (речи) аспектов. Уже с этой точки зрения теория заумного языка может быть представлена как полноценная теория лингвистического факта.

Примечания

¹ См.: Крученых А. Декларация слова как такового (листовка, 1913); Его же. Новые пути слова // Хлебников В., Крученых А., Гуро Е. Трое. СПб., 1913; Крученых А., Хлебников В. Слово как таковое. М., 1913.

² Крученых А. Декларация слова как такового // Русский футуризм: Теория. Практика. Критика. Воспоминания. М., 1999. С. 44. Курсив наш. – А.Ч.

³ Тезис о непосредственном влиянии зауми на становление раннеформалистской теории поэтического языка на настоящий момент может считаться окончательно доказанным. См., напр.: Ханзен-Леве О. Русский формализм: Методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения. М., 2001.

⁴ Шкловский В.Б. О поэзии и заумном языке // Шкловский В.Б. Гамбургский счет: Статьи. Воспоминания. Эссе. М., 1990. С. 57.

⁵ Там же.

⁶ Якобсон Р. Новейшая русская поэзия. Набросок первый: Подступы к Хлебникову // Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987. С. 313.

⁷ Там же. С. 275.

⁸ Винокур Г.О. Футуристы – строители языка // ЛЕФ. 1923. № 1. С. 212.

⁹ Там же. С. 211–212.

¹⁰ Речь здесь может вестись именно о полемике, поскольку статья Винокура в ряде случаев прямо направлена против развиваемых Якобсоном постулатов (в частности, приведенного выше якобсоновского определения поэзии).

¹¹ Якобсон Р. Указ. соч. С. 275.

¹² Следует отметить, что позднее, в работах 40-х гг. (“Об изучении языка художественных произведений”, “Понятие поэтического языка”), Винокур проводит последовательное разграничение “практического” и поэтического языка, противопоставляя коммуникативную функцию первого и поэтическую функцию второго.

¹³ Близкую точку зрения на заумь как идеальное воплощение поэтического языка развивал Е.Д. Поливанов. Ср.: “"Заумь", как принцип, или как особый (самостоятельный) подвид поэтических пьес, существует и имеет все права на существование именно как наиболее чистый или наиболее поэтический… вид поэзии”. – Поливанов Е.Д. Общий фонетический принцип всякой поэтической техники // Вопр. языкознания. 1963. № 1. С. 101. Курсив автора. – А.Ч.

¹⁴ Хлебников В. Наша основа // Хлебников В. Собр. соч.: в 3 т. СПб., 2001. Т. 3: Проза, статьи, декларации, заметки, автобиографические материалы, письма, дополнения. С. 250. Далее ссылки на работы Хлебникова приводятся по данному изданию с указанием в скобках сокращенного названия статьи и страницы. Принятые сокращения: НО – “Наша основа” (1919), НС – “Неизданная статья” (1913), ОПИЯ – “О простых именах языка” (1916), РС – “Разложение слова” (1915–1916), ХМ – “Художники мира!” (1919). Во всех цитатах, помимо специально оговоренных случаев, курсив наш. – А.Ч.

¹⁵ Марков В.Ф. История русского футуризма. СПб., 2000. С. 295.

¹⁶ Подобный термин может быть построен по аналогии с термином “воображаемая филология”, который используется В.П. Григорьевым для характеристики хлебниковской теории (см.: Григорьев В.П. Воображаемая филология Велимира Хлебникова // Стилистика художественной речи. Калинин, 1982; также в изд.: Григорьев В.П. Будетлянин. М., 2000).

¹⁷ См.: Бодуэн де Куртенэ И. К теории “слова как такового” и “буквы как таковой” // Русский футуризм… С. 289–291.

¹⁸ Цит. по: Русский футуризм… С. 44. Орфография и пунктуация авторская. – А.Ч.

¹⁹ Крученых А. Кукиш прошлякам: Фактура слова. Сдвигология русского стиха. Апокалипсис в русской литературе. М.–Таллинн, 1992. С. 126. Курсив наш. – А.Ч.

²⁰ Там же. С. 125–126. Курсив наш. – А.Ч.

© А.Н. Черняков (Калининград)

Другие исследования об авангарде